Маменька моя, партизанка Татьяна, давеча сетовала, что муж ейный, он же отец мой - одноногий Абелардо, никакого внимания ей по молодости не оказывал. Ни кофию в постель не подносил, ни жемчугов с самоцветными каменьями не дарил. Да и про цветочек аленькай вспоминал не часто.
Оно понятно, что некоторая доля лукавства тут есть, однако ж совсем не большая. Дело в том, что батюшке моему было лень озадачиваться подарками и он просто отдавал мамане заработанное непосильным умственным трудом, справедливо полагая, что мать сама купит все, что ей надо, в пределах выданной суммы, конечно.
Исключения делались только в московских командировках. Там папенька не имел права сачковать. Дома ж его три чёкупилы ждали. Но тех командировок было не богато, так что, подарками маменька не забрасывалась.
Ну и вот на восьмом десятке лет жизни она неожиданно опечалилась сим обстоятельством. Тоже понятно почему. По нынешним временам если папенька чем и одаривает, то к употреблению оно не годно. Тут намек на песок, который сыпется и пыль, оседающую толстым слоем.
Далее...
Мать моя партизанка Татьяна непривычна к отказам и воспринимает их, как недоразумение, которое или само рассосётся или она его рассосёт волевым решением с плеча. Так было ровно до тех пор, пока на этот беспредел не наложил санкции её собственный пес.
Дик, наш прекрасный чёрный колли, аристократ по натуре и Тимоти Далтон по изысканности, категорически отказывался исполнять кабелинный долг и пополнять семейный бюджет алиментными щенками.
Уж как только маменька его не уговаривала, какие танцы с бубнами вокруг не танцевала, а ничего не работало.
Дик отлично справлялся со вступительной частью - прелюдии его были многообещающи и полны экспрессии. Но как только хвостатая барышня была на все готова, Дик вздыхал и дисциплинированно садился рядом с маменькой, с самым, что ни на есть незаинтересованным лицом всей морды.
Огорченные и недоматросенные дамы уходили ни с чем, в поиске более активных кавалеров. Их хозяйки обзывали Дика импотентом и бежали ловить своих перевозбудившихся вертихвосток, пока собачья свадьба не закончилась вакханалией и свальным грехом с плебеями из подворотни.
Далее...
Мне было лет шестнадцать, когда папенька мой купил первую в своей жизни машину. Мне шестнадцать, ему, стало быть, сорок шесть. И у моего сорока шестилетнего батюшки и мысли не закралось, с чего бы это к нам в гости повадился продавец автомобиля.
А тот приходил с дарами, и подношения эти были не бедными. Визитов за пять истратил четверть выручки с проданного папеньке Москвича-412. Я таких тортов-мороженое никогда даже не видела.
Первой почуяла неладное мать моя, партизанка Татьяна, но в чем заключалось это неладное сразу не вычислила. Ну? ведь и вправду трудно представить, что мужик младшего предпенсионного возраста твою мелкую дочь воспринимает, как субъект внимания.
Зато когда сама прониклась, смогла и батюшке моему объяснить, что сему гражданину не место в нашем доме.
А пока родители мои спорили и выясняли не показалось ли им, я пребывала в удивлении от их наивности. Для меня все было очевидно с самого первого визита Гумберт Гумберта. Я чувствовала липкое внимание и навязчивый взгляд стареющего ловеласа.
Далее...
Папенька мой каждый день пред выходом из дома получал из семейного бюджета один рубль. На дорогу, обед и сигареты. Откуда взялась эта цифра и хватало ли ему этих денег для поддержания статуса уважаемого профессора университета, оставалось загадкой.
Нычки из официальных доходов он сделать не мог. Мать моя партизанка Татьяна строго бдила за пополнением семейного бюджета и шаг влево рассматривался как уголовное правонарушение.
Домашняя налоговая инспекция мониторила все законные источники финансирования. Зная своего папеньку и видя, периодически выпадающие из карманов трешки и пятёрки, не сомневалась в наличии дополнительных пополняемых резервов.
Отцовская кафедра в университете получала заказы из Владивостока. Это были его связи еще из Красноярского почтового ящика и он же сам, в одну морду, занимался их разработкой.
Но бабки пилили всей кафедрой и что-то еще в универе оседало. Там уже выплаты на руки велись какими-то хитрыми способами, неподконтрольными стандартным методам домашнего мониторинга.
Далее...
Радуюсь, что родилась не в Афганистане. А то бы не я папеньке зятя выбирала, а он мне мужа. А папенька бы пупсика не выбрал! При всем разнообразии кандидата, пупсик в папаниных фаворитах не числился.
И папеньку можно понять.
Лето в Алмате длинное, порой и в ноябре на майку пуховик не надевают. И папенька мой, тогда ещё обладатель чётного количества ног, решил перед холодами поменять масло в двигателе своего нового лучшего друга - Москвича-412 цвета «липа зелёная».
Чтоб не соврать, год шёл 1993 и тот самый пятнадцатилетний Москвич все ещё считался за машину.
Так вот, масло менять папенька решил прямо во дворе микрорайоновской четырехэтажке, где, собственно, Москвич-412 и был завсегда припаркован.
Подстелив под машину коврик потолще, чтоб, значит, от осенней земли не продрогнуть, папенька загрустил. Лёжа под Москвичом, сверху в Москвич не залить новое масло.
Далее...
Папенька мой, одноногий Абелардо, человек редкой лени и оттого знатный затейник.
Давным-давно, когда пятьдесят копеек считались деньгами, а масло «выбрасывали» по триста грамм в одни руки, папенька решил, что яблоня во дворе стандартной алматинской четырехэтажки растёт не просто так, а пользы ради. Его, естественно, пользы.
Разогнав ленивых августовских мух и собрав вокруг себя всех любопытных соседок, папенька обобрал лимонку (это тот сорт яблок, от которого сводит даже молочные зубы).
Обирал, естественно, не сам, а используя рабский труд собственных отпрысков. Но ведра с богатым урожаем внёс в дом сам. И даже не сильно запыхался на восьми ступеньках первого этажа.
А потом началось колдовство. Папенька решил замутить домашний сидр.
Ни профессиональным виноделом, ни даже банальным дачником-любителем папенька никогда не был, но озарившая утро пятницы идея приняла необратимые формы.
Далее...